Я живу в Москве, в этом году окончила университет, пробую себя в малой прозе. Любимые писатели: Стефан Цвейг, Ги де Мопассан, Михаил Булгаков, Эдгар Аллан По.
Отрывок из произведения «Раннникй снег на Рубиконе»
ГЛАВА I
ИВА. СЕЙЧАС
Вселенная меняется каждую секунду, время и пространство не остаются прежними. И тот, кто осознает это, ищет место или предмет, чтобы заключить в него свой фантом. Он знает, что сможет вернуться к нему и сравнить два своих лица: прошлое и настоящее. Только так человек сможет вырасти: меряясь по себе, по своим страхам и желаниям, которые меняются вне зависимости от окружения, но от познания себя самого. Рубикон – объект, к которому человек возвращается, чтобы сбросить старую кожу, помянуть часть себя при жизни и продолжить путь.
По обыкновению, в качестве Рубикона, люди избирают предмет уже сбывшийся: аромат духов, музыкальное или кинематографическое произведение, книгу, улицу, даже целый город. Они избирают предмет неодушевленный. Но Он выбрал меня.
Я помню нашу первую встречу. Свинцовое небо накинуло на город густую вуаль тумана, укутавшую весь парк. Деревья, статуи и водоемы были объяты немой грустью, тихой скорбью. Я была молода, высокомерна к людям, безучастна к разговорам. Все их проблемы казались мне пустыми, как и они сами. До встречи с Иоганном я пребывала в твердой уверенности, что люди не разговаривают, а раздражают воздух колебаниями своей глупости. Наслаждаясь очередным заблуждением, я встретила ночь. Луна взошла на свой престол, преображая наш парк. Она бережно скрыла его изъяны, которые так любит обрамлять солнце. С наступлением ночи, весь мир оказывался чарующим, располагал к свободе мысли и поэзии. Он становился таким, каким хотел казаться, а значит, правильным. Мягкий мороз и туман заполнили пространство вокруг и я, будто сквозь тонкий лед, увидела бредущую ко мне фигуру. Ему было не больше семнадцати. Голова вздернута к небу, руки заложены в карманы и походка нарочита небрежная, но такая легкая! Тогда Иоганн жил очень легко. Наверное, потому, что жил в своем, волшебном мире.
Первые слова, которые я услышала от него:
« — Вращаются небесные тела,
И звездный рейд летит по встречной.
Как важно нам бывает иногда,
Чтоб что-то оставалось неизменным вечность.
Я посвятил эти строки тебе, милая Ива! Только ты способна меня понять. Все твое существо, как и мое, стремится к небесам, но сила, давшая тебе жизнь, оказалась и твоим ежедневны палачом. Она приковала тебя корнями к земле, наделив страстью к свободе.»
Да, я была духом, заключенным в дерево на целых семьдесят лет. Но это история не обо мне, а о Нем.
Если бы я только знала, что жребий брошен и могла бы предвидеть всю тяжесть, с которой он рухнет на мои ветви, то предпочла бы и вовсе не жить. Бог играет наизнанку. Он поселил в моей сердцевине чувство, которое разъедало тело хуже всякого термита, и имя его – Надежда. Она поселилась в момент нашей первой встречи с Иоганном, и покинула меня только сейчас, когда я увидела Дамоклов меч, занесенный надо мной с самого начала.
Снег покрывает корни белым саваном, ветер поет панихиду… Воспоминания захлестнули мой разум последним реквиемом.
Иоганн не знал ни моего имени, ни моей истории. Это и являлось залогом нашего искреннего общения. Он мог говорить открыто и не бояться, что его мысли будут восприняты, как негласное порицание моего прошлого. Незнание отчасти освобождает от ответственности. Иоганн не боялся ранить меня или обидеть. Ведь нельзя этого сделать с тем, кого не знаешь?
Он часто рассказывал мне о древних божествах и людях, что хотели сравняться с ними. Иоганн полагал, что в этом и заключался секрет великих: они соперничали не с людьми, а с Богами. Слушая его рассказы, я погружалась во времена их одержимости, скорби и триумфа. Последовательность сохранена, ведь именно так они принимали свой путь.
Мифология, история, наука – казалось, что мой друг знал все, но ему некому было этого рассказать. Я слушала с упоением все его рассказы: о венгерской графине Батори и ее кровавых ваннах, страшном суде Босха, великомучениках и их истязателях, о ключах царя Соломона, и обо всем, что было выдумкой или правдой. Я жила давно и получила право узнать, что истина это только то, во что верит твое сердце. И мое уверовало во все слова Иоганна.
Мы общались несколько лет, пока он учился в университете. Затем, по настоянию родителей, Иоганн нашел себе работу и стал юристом. Мы стали видеться значительно реже, и теперь он приходил ко мне только в моменты отчаяния. Его беззаботный смех сменился едва заметной улыбкой, а бурная река жизненных сил, совсем измельчала, превратившись в тоненький ручей.
Я смотрела, как умирает душа человека, которого я любила и ничего не могла сделать.
Однажды, сентябрьским утром, он прибежал ко мне, размахивая бумажными листами. Вид у него был скверный: недельная щетина, помятая рубашка, и лицо осунулось так, будто он не принимал еды и не ведал сна всю неделю. Но взгляд, знакомый мне своим безразличием, теперь выражал решимость. Лихорадочный блеск в глазах и вибрация катарсиса, исходившая от него, знаменовали момент ни то просветления, ни то сумасшествия.
Настолько явный диссонанс между внешним видом и внутренним состоянием вызвал в моей сердцевине тянущую грусть, предчувствие беды. Я не являлась противницей изменений, если они протекали плавно, и не нарушали внутреннюю флору души человека.
— Дриада! Дриада! Я закончил! – Иоганн захлебывался жизнью, воздухом и восторгом.
Позволив себе отдышаться, он поведал мне о книге, которой посвятил последние два года. Я слушала его рассказ, и если бы меня попросили дать описание, я бы сказала одно слово — duende. Испанцы говорят так об искусстве, достигающем души адресата. Это именно то чувство потрясения и трепета, которое люди испытывают, вкушая шедевр, но не могут выразить словами.
Для создания такого волшебства необходимо лишь одно условие: творец должен заключить в произведение часть своей души. Написать картину – дело техники и упорства, даровать ей жизнь — означает создать самостоятельный организм, который будет общаться с теми, кто этого пожелает. Там, где есть жизнь существует и смерть. Я слышала, что люди завели привычку анализировать искусство, как предмет. Страшно представить, что живое создание препарируют заживо, если оно попадает не в те руки. « Сколько же талантов были вырваны с корнем, не имея возможности распуститься?» — эта мысль вила гнездо в недрах моей души, пока Иоганн рассказывал о своей книге.
Мое дурное предчувствие воплотилось в жизнь раньше, чем я могла предположить. Не прошло и месяца, как Иоганну отказали два издательства, которые не захотели обременять себя даже вежливостью.
Будучи духом, я обладала даром ясновидения. Увы, доступно моему оку было только прошлое, настоящее и несостоявшееся будущее. Тысячи ядовитых иголок пронзали меня при мысли, что я не смогла предупредить Иоганна.
Если бы он только знал, что первый издатель даже не смотрел его работу, а второй оказался человеком мелочным и коммерческим. Если бы я могла ему шепнуть, что третья попытка завершилась бы признанием. Если бы, если бы, если бы… Все было бы по-другому.
Похоронив себе как писателя, Иоганн решил помянуть себя бренди; и делал он это каждый день.
ГЛАВА II
ИОГАНН. ТОГДА
Слизняк, раздавленный за свою мечту стать бабочкой. Эта фраза отражает все: презрение к себе, наивность желания и, главное, ответ мира на мою веру. Я часто говорю с собой, но сейчас любая попытка начать диалог пресекается одним словом ”ничтожен”. Да, Иоганн, единственный человек, который был способен понять тебя, испытывает отвращение к самой идее о твоем существовании.
Я бреду по скверу, против холодного ветра, заглядывая за витрины кафе, покрытые каплями дождя. Какими счастливыми выглядят эти люди за стеклом: улыбающиеся, защищенные, беззаботные! Они спрятаны от этой бури .
И , хотя, небо сегодня не проронило ни капли – я промок насквозь.
Мне осталось пройти пару кварталов и я окажусь в своей кровати, под одеялом. Но эти чертовы кварталы… Уверен, что улица нарочно вытянулась, дабы продлить дорогу моего позора. Даже фонари отворачиваются, в попытке скрыть неприязнь к жалкому писателю.
Преодолев коридор и любопытных соседей на лестничной клетке, я захлопнул дверь своей квартиры. Выдающаяся глупость – посвящать знакомых в свои планы. Помимо порции фальшивого сочувствия, я получил настоящее, иезуитское ехидство, которое читалось на уголках губ моих соклеточников.
Понимать людей и оставаться непонятым. Единожды дар — дважды наказание. Я впитывал людские эмоции как свои, проблема заключалась лишь в том, что их лицемерие оказывалось более читабельно, чем искренность.
Я открыл бутылку бренди, подаренную мне почти год назад.
Наблюдая за струйкой, которая лилась по стенкам бокала, неприятные эмоции начинали отступать.
Проведя два часа в компании спиртного — я расслабился. Боль, которая выжигала заживо, теперь казалась фантомной, выдуманной.
Алкоголь имеет прекрасное свойство – размывать чувства. Все проблемы, мысли, презрение, издательства – оказались за стенами кухни, не имея права посягнуть на мое одиночество и обособленность. Я сосредоточился на своих эмоциях, объявив себя центром, и смотрел на мир сквозь телескоп, повернутый обратной стороной.
С каждым глотком реальность отдалялась, уступая место… Не знаю кому или чему. Я уже ничего не знаю и знать не хочу.
(8 оценок, среднее: 2,13 из 5)
Загрузка...