У меня трое детей, это должно все объяснить ) Есть градообразующие предприятия, а у меня есть жизнеобразующий факт — вот эти трое. Они заставляют меня жить, шевелиться, искать работу, знакомых докторов, цветы для учителей, силы улыбаться. Все остальное менялось — места работы и статусы (журналист, телеведущая, радиоведущая, режиссер, сценарист, домашний повар) — а они всегда остаются моим Всем. Начала работать на телевидении в 10 лет, была первым «женским» FM-диджеем своей страны (с 14 лет), трудоголик, работала даже в роддоме (я не про роды, а про плановые статьи), написала 4 книги прозы и нашинковала несколько килограммов стихов…. Стараюсь не сдаваться реальности, времени, возрасту и новостям.
Отрывок из произведения «Богиня, или Плач домохозяйки»
Вечная любовь
В глазах его страх. На мгновенье, но страх.
Он видит, он понимает — старуха…
Он даже бросит в нее в сердцах
какое-то слово, какую-то плюху…
Потом будет долго сердит на нее:
ну, как она так? Ну, зачем постарела?
Она будет молча стирать белье,
носки эти вечные, белую-серо
рубашку его (вот не хочет, зараза,
другую купить. К этой, слышишь, привязан).
Возможно, всплакнет.
Из нее
так много обиды готово пролиться…
Белье
будет биться в машинке, кружиться.
И будет кружиться в ее голове:
«За что это мне?»
Он выйдет курить на балкон,
зависнет оттуда смотреть на прохожих.
На девочку юную, очень похожую,
будет смотреть
и жечь
белым дымом дырявое сердце.
Уже никогда не суметь отвертеться
от той, что внутри…
У нее,
стирающей вечно белье,
есть родинки. Три.
И все три ненавистны.
Убить бы, забыть бы,
засыпать бы листьями
имя ее.
И все…
Она не увидит его на диване.
«Понятно. Опять на балконе. И в рваных
штанах».
Его плечи,
торчащие острыми крыльями вечно,
так бесят, что ах…
Пусть мерзнет теперь на балконе, дурак!
Не так
она представляла себе продолженье
их вечной любви.
И того воскресенья, когда на коленях
ее он уснул, и лови
комаров…
Его снов
она наблюдала финалы,
когда наклонялась к нему, целовала
тихонько глаза.
Закрыты глаза, но слеза —
собака…
Он плачет от дыма. От жизни унылой
и невыносимой, как драка,
где не победить.
Забыть! Как забыть эту дуру?
Ее растолстевшую как бы фигуру?
Улыбку ее?
И белье?
Он мог бы один быть — ну, что,
не сумеет картошки сварить?
Он смог бы прожить…
Но одно
короткое, злое виденье,
что нету ее, померла — и хана…
И сразу высокое сердцебиенье.
А тут и она, е-мое…
Совпадение?
Выносит свой зад на балкон.
Застиранный свой балахон
бросает на плечи его.
«Того…
Там ужин готов…»
В котов
бросает он тухлый бычок
и стоит еще долго.
Заводится где-то сверчок.
Стрекочет, как раньше, когда на балконе
они целовались до крови, до боли…
В ее балахоне с рисунком фасоли
есть запах вечернего моря…
Еще закурить?
Чтоб забыть?
Нет,
хватит.
Пора уходить.
Он не скажет и в нервах,
Что хуже всего для него —
убраться из этого мира не первым,
а после нее,
стирающей вечно белье.
Любовь
Боже мой, как ты меня измотал,
Как ты меня измочалил, измучил,
Как ты меня загонял, увьючил.
Как ты меня достал!..
Тебе все равно, тебя время не учит.
Меня тоже не учит —
Влюбляюсь в зверей…
Выкручиваешь из меня сердце
Быстро, ловко,
Со всеми сухожилиями…
Господи, ну убей!
Что тянуть, объясни мне, овце —
Тихо, громко…
Что ты за киношный злодей?
От меня уже ничего не осталось…
Все, что осталось —
Обычная функция.
Вялость. Ничтожная малость.
К «Подано кушать» инструкция.
Нужна я такая тебе?
Сомневаюсь.
Тебе нужны яркие, золотые,
При этом — чтоб ниже,
Намного ниже,
Безродные, радостные, худые,
Чтоб с ними ты стал
Молодым,
Подвижным.
А со мной ты будешь уже только старше,
Со мной теперь можно только стариться.
И проще сделать из меня фарш,
Чем с этой проблемой справиться.
И ты делаешь из меня фарш,
Медленно, методично.
Варятся,
Кипят отлично
Твой страх старости,
Мой — двуличья.
Зачем я все это терплю, Господи?
Зачем не бегу, плюясь и ругая?
Да, без тебя сразу — хоть пропади.
А потом я смогу, я точно знаю.
Я — клевая…
Я прошу у неба — освободи!
Он меня не добивает —
Ты добей любовь мою!
А небо смеется, спокойно кивает —
Живи…
Пока я тебя люблю…
* * *
Река-Повседневность с тевтонским мычаньем
волочит тебя. (Ты уверен: «Бегу»).
На отмелях опыта гневом, ворчаньем
тебя растирает в песок, в пергу.
И дальше несет, топляком заполняя
твой маленький срок.
Растворяет. Грызет.
На скользких камнях утонувших дорог
твой тающий след, твой итог.
Ты — поток.
Исчез. Стал раствором судьбы, концентратом
неважных событий, привычных закатов.
Ты — взвесь, ты — протон.
Вас в струе миллион.
Размылось…
Стекает…
Но вдруг этот он,
безглазый судьбовый дракон,
за поворотом тебя влепляет
с размаху в любовь… И тогда водопадом,
салютом, лавиной, искристым каскадом,
сверкающим эхом, волной конфетти
ты падаешь. Вверх или вниз? Не надо
пытаться понять.
Лети!
Гроза
Привычно вздыхаю — какой перевернутый мир!
Здесь душно любому. Здесь все навсегда не мое…
И только одна тетя Валя из первой квартиры
и в зной, и в парад успевает развесить белье.
Здесь жизнь не в почете. Здесь люди совсем не борцы.
И там, где под взлетом бельишка мелькает дорога,
идут, приближаются, скаля в улыбке резцы,
проклятье, проклятье мое — страх, печаль и тревога.
Они не торопятся, знают — отсюда никак.
Вопьются в висок по давно отработанной схеме.
Нет сил у меня. Нет меня. Я безвольный дурак.
Останусь лежать, подставляя им шею и вены.
Вот сколько так длится? Когда у тревоги конец?
Кому в этом зле подавать безнадежности звуки?
Зачем было врать, что я Бог, я венец, я творец?
Когда, наконец, я закончусь? А с этим — и муки?
…И только однажды прольется скупая слеза
на жрущих реальность и сердце мое вместо хлеба.
Сначала они не заметят. И что, что гроза?
Ну кто в наше время поверит какому-то небу?
Но небо набухнет, набрякнет, свернется узлом.
Синее, чем море. Плотнее, чем век человечий.
И эти чудовища, псы, пожиратели снов
уныло завоют, предчувствуя скорую сечу.
Кто первым не выдержит? Скука, холодная тварь.
Растает, не в силах с такой синевою бороться.
А пасти напастей, поспешно грызущих алтарь,
туда развернутся, где ярко. Где рвется. Где льется.
И новое, свежее — звонко вонзится в окно,
сдувая усталость, сметая отчаянье градом.
А горе еще попетляет, визжа кабаном.
Но молния точечно бьет. Без следов. Беспощадно.
И будет мне счастье здесь, будет мне главный ответ:
под шквалом весны, под волной дождевого напалма
закружатся беды, загнутся, ужмутся на нет,
сгорят в никуда, как истлевшие ворохи спама.
И — вишенка в торте — счастливый, сияющий гром
в капусту размесит тоску и хрущевые стены…
…Останется только белье на веревках потом.
Белье тут совсем ни при чем. Тетя Валя не в теме.
В толпе
Бывало, знаешь, идешь по проспекту
из точки «Тоска» в точку «Ненависть»,
свистит, режет веки зима-электро,
а снег, как собака, бежит на свист.
Идешь, ненавидишь себя, дороги,
весь мир, весь этот человечий спам
и ждешь любого свободного бога —
не смысла, так солнца бы ну хоть грамм!
В толпе промерзшей, примерзшей к доле,
с тебя снимается стружкой жизнь.
Слоями… До физической боли…
Идешь и шепчешь: «Держись… держись».
Нет света, нет силы и нет направленья.
Идешь потому, что идет толпа…
И кажется, будто вот так — с рожденья…
Зачем ты? И кто ты — с ценой клопа?
…Но вдруг мелькает в толпе ребенок.
В оранжевом чем-то веселеньком…
В лесу злодеев счастливый гномик.
Всмотреться бы. Но растворился, все.
Таких мгновений на толщу тины
Не пробуй,
не насобираешься.
Но…
Дальше идешь во все ту же зиму…
…Идешь…
И улыбаешься…
Плач домохозяйки
Умирать ужасно обидно,
Если все, что ты сделал — щи…
Суетилась… И где? Не видно!
Ни следа, mon cher, не ищи.
Убирала, ждала, варила.
Жизнь потратила на обед.
Двое суток в одни всадила.
Обернулась — а смысла нет.
Вон, мужчины открыли гелий
И возглавили НефтеСтрой.
Я бы тоже смогла! Я — гений!
Но была занята свеклой.
Не успела вписать ни строчки.
Только в блоге. И то репост.
Мариную свои грибочки
И жалею себя до слез.
Наблюдаю с высокой башни,
Как другие вершат дела…
…Все равно умирать не страшно —
Я таких детей родила!
Пальчики
Милые мои пальчики,
Деточка моя, мальчик мой!
Пухлости мои, ямочки,
Целовать и целовать лапочку.
Скоро станет лапочка лапой,
Здоровенным дядькою, папой.
Будет вечно занятым мальчинька,
Не поцеловать уже пальчики.
Скажет басом маленький:
«Мамочка…
Посмотри-ка на мою лапочку,
Ты видала шире лопатушку?
А теперь не мешай мне, матушка».
И помчится по делам солнышко,
Двухемтровый зайка, воробушек.
Шапку снимет втихаря во дворе…
И заедет в гости лишь в январе.
Вот тогда-то повезет мне опять.
И когда сыночек мой будет спать,
Сяду я тогда рядом с мальчиком
И начну целовать пальчики.
* * *
Следующую жизнь проживу частично мужчиной.
Проживу в одном из любимых образов — в сыне.
У него настолько мои глаза — вот до дрожи.
Представляю. Говорю себе — сможешь
Не мешать ему, а? Не давать советы?
Пусть у мальчика будут свои секреты!
Пусть он сам ошибается — но только не больно.
И печалями я тоже не очень буду довольна.
Я старалась их, все ж, на свой счет оформить.
Помнишь, ты говорил — ты же должен помнить? —
Что ты самый счастливый мальчик на свете!
Что тебе улыбаются в песочнице дети.
Потому, что машинка у тебя краснее и круче,
Потому, что бабушка у тебя лучше
Всех других среднестатистичных бабулей…
…Я боюсь иногда представлять тот улей,
Для которого все рождаются. Мне бы
Для тебя хотелось иного неба,
Только солнечного, маленький мой мужчина.
Я стараюсь улучшить солнце для своего сына.
А еще и для соседских мальчишек тоже.
Пусть им каждому их тихий ангел поможет.
Я, признаться, ничего не понимаю в машинках.
Думаю, дело не в них, вообще не в картинках.
Но за маленькое сердце твое я спокойна.
Оно чистое, как родник. И оно совсем не про войны.
Прошу время от времени — вполголоса, но не вполсилы.
Будь счастливым, мой светлый, любимый, милый!
Знаешь, я и своего сроку нажила всего пару третей,
Но мне уже хорошо — я так расцвету потом в детях!
…Не обещаю, но постараюсь в новой жизни быть кроткой.
…интересно, а мы будем носить бородку?
(54 оценок, среднее: 2,24 из 5)
Загрузка...