Я по профессии – журналист, а по образованию – учитель русского языка и актер драматического театра и кино. Прозу, стихи и песни пишу с детства, а с юности – еще и снимаю авторское кино. Являюсь членом центрально-азиатского ПЕН-клуба и победителем международного литературного конкурса «Новеллазия».
Пенталогия «Сны»
отрывок
…Поезд ехал уже часа три. Я не спал и слышал, как за спиной открывалась и закрывалась дверь, кто-то входил, выходил, шептался, громко разворачивал фольгу, шелестел простынями и газетами. В голове, как полустанки, с грохотом проносились и вновь возвращались самые разные вопросы, касающиеся, естественным образом, событий последних двух дней. «Кто я, что я? Как теперь мне жить с тем, что произошло? Со всеми теми, кто был или вновь появился в моей жизни – с Любой, Ритой, Олесей? – думал я. — Зачем приехал в Одессу и для чего теперь из нее уезжаю?»
Так и не найдя, не придумав ни одного ответа, я по своей стародавней привычке начал размышлять о себе в третьем лице, как будто мысленно пишу рассказ, где я — его главное действующее лицо:
«Он оглянулся на прошедшую жизнь, и все в ней показалось ему нелепицей и бессмыслицей. Хотя нет, не все – впереди его ждала встреча с любимой женой, которая сейчас наверняка по нему скучала, а значит не все так плохо – он вернется к ней, и вместе они продолжат выстраивать ту жизнь, которую давно себе наметили: карьерный рост, покупка квартиры, предметов быта, путешествия по всему миру… Холодная и обозленная Москва когда-нибудь, наконец, перестанет казаться таковой, а станет родной и любимой. А Одесса пускай остается в прошлом, и не нужно его менять. В связи с этим он вспомнил слова одного друга-актера из далекой юности: прошлым жить нельзя, потому что его уже нет, оно умерло, навсегда. Так разве возможно жить в мертвом городе? Даже настоящее через каждое прожитое мгновение становится прошлым, а значит мертвым. О нем можно иногда вспоминать, как об умершем близком человеке. Но не более того. Но и будущим жить тоже нельзя, поскольку того, что еще не наступило, также не существует. Пока не существует, и никому неизвестно наверняка, наступит ли оно – это лишь Богу ведомо. Но так ли был прав его друг? Да, в будущем все мы бессильны, настоящее эфемерно, так, может быть, именно прошлое, и только оно, имеет смысл, поскольку нам всегда подвластно. Мы, возвращаясь, можем его менять, и не только в воспоминаниях. Если что-то в юности не срослось, не получилось, кто сказал, что спустя годы нельзя все исправить, во всяком случае, попытаться это сделать? И кто скажет наверняка, что все равно ничего не выйдет? Хотя, если и получится, разве это по-прежнему будет прошлое? Нет, это будет уже настоящее, если не будущее… Так, может, сорвать стоп-кран?..»
— Сынок, с тобой все в порядке? – услышал я снизу знакомый мягкий голос. – Слезай уже – надо бы поговорить.
Я повернулся и в пробитом насквозь солнечными лучами купе увидел седовласого старца из одесского монастыря. Боже мой, как он-то здесь оказался? Этого просто не может быть! Он что, меня преследует?
Но старик смотрит на меня открыто и весело, и мне вдруг становится совершенно все равно, как мы оказались с ним – мало того, что в одном поезде – в одном купе. И если это случайно, то совсем уже неважно, узнал он меня или нет.
— Спускайся-спускайся, хватит уже одному свои думы пережевывать. Надеюсь, на сей раз никуда не убежишь? – видимо, все-таки узнал. – Так в поезде это возможно только через стоп-кран.
Это что же, я о стоп-кране вслух произнес? Впрочем, вполне вероятно – такое за мной водится. Я спускаюсь вниз и сажусь напротив старика. Больше в купе почему-то никого нет.
— Может, ты поесть хочешь? Так не стесняйся – вот пасхальные яички, покушай, — ласково говорит он, протягивая мне крашенное яйцо. Я вежливо отказываюсь. Тогда он, с теплотой вглядываясь в мои глаза, произносит:
— У меня тоже вот был случай. Когда-то давно приехал я из Киева в Одессу в командировку. А дома меня осталась ждать беременная жена. Мы любили с нею друг друга, казалось, больше жизни. Но в Одессе я познакомился с одной девушкой и понял, что раньше-то никакой любви во мне не было – так, влюбленность, да и только. И тогда я решил честно рассказать об этом своей жене, написал ей письмо. А с одесской девушкой зажили семейной жизнью. И все бы ничего, но вскоре получаю я письмо от мамы жены, в котором она пишет, что ее дочь от горя наложила на себя руки, лишив жизни и себя, и нашего не рожденного ребеночка…
— И тогда вы ушли в монастырь? – догадываюсь я.
— Нет, не тогда. Мне пришлось еще много совершить грехов, прежде чем я попал в божий храм. Но сейчас все эти грехи помнятся мною смутно, как в дымке, а вот покойная жена до сих пор каждую ночь является мне во сне, — старец улыбается, но в глубоких глазницах его я вижу слезы.
— Вот и ты думаешь, что всегда можно все исправить – прошлое, настоящее, даже будущее, — продолжает он, как будто читая мои мысли. Но я уже ничему не удивляюсь – мало ли, может, я и о временах рассуждал вслух. – Думаешь, твоей одесской девице легко было, когда ты ее бросил?
— Я? Это она меня бросила!
— Нет, заблуждаешься или просто не помнишь, не она – ты. А теперь подумываешь бросить свою жену…
— И что же мне делать? Как поступить?
— Вот посмотри на это яйцо, — он выбирает из кучки яиц на столе одно, и я вижу, что оно не одноцветное – на нем есть некий рисунок. – Вот росток пшеницы, представь себе, что это ты. Рядом с тобой из земли растет подснежник, и тебе он очень люб. Понятное дело, ведь цветок очень красивый и такое источает благовоние. И твое чувство вроде бы взаимно. Но с другой стороны от тебя, посмотри, – еще один росток пшеницы, точно такой же, как и ты. А вон там, на заднем плане – целое пшеничное поле. Но разве тот росток, что рядом с тобой, похож на другие колосья? Вроде бы вы все одинаковые, но именно соседний росток тебя любит. И ты чувствуешь, что и он, кажется, тебе не безразличен. А так всегда и происходит: все чувства в природе всегда взаимны. И кого же ты выберешь?
— Выходит, я люблю и росток пшеницы, и цветок одновременно? А значит, и они оба меня любят?
— Может, и так, а может, и нет. Появится рядом с цветком еще один такой же красавчик, как ты думаешь, кем ты тогда будешь для этого подснежника? А росток пшеницы подарит тебе ребеночка…
— Так как же мне быть? А вдруг у цветка никто не появится, а я выберу пшеницу, и тогда подснежник будет всю жизнь страдать!
— Не знаю, сынок, у каждого свой путь. У китайцев он называется дао, у мусульман – юла, и есть ли у этой юлы начало и конец, а если есть, то где это начало и где конец, никому не ведомо. На этом пути главное – самого себя не предать, не обкорнать. А для этого нужно всегда помнить, если угодно, воспоминать самого себя…
— И Бога?
— Бога нет, — на этих словах старец вновь, теперь уже хитро, улыбается. — Есть ты, и, если хочешь, ты и есть Бог. Для всего вокруг и для себя, прежде всего. А теперь решай, сам решай. А пока иди ко мне, сынок, я за тебя помолюсь.
Старец протягивает ко мне свои тонкие прозрачные руки. И тут я, сам того от себя не ожидая, опускаюсь перед ним на колени. Он с осторожностью обхватывает мою голову и прижимает к своему животу, я утыкаюсь лицом в его черную рясу, пахнущую ладаном и какими-то весенними цветами, и чувствую, что не могу унять невесть откуда взявшиеся слезы.
— Отец, отец!.. – шепчу я.
— Поплачь – это ничего, оно к лучшему, — слышу я над собой где-то очень-очень высоко хриплый шепот, выходящий как будто из надорванных связок. На голове я ощущаю даже не тепло – огонь, исходящий от рук старца, и все мое существо подбрасывает то вверх, то вниз прогибающаяся под колесами поезда Земля, медленно и со скрежетом вращающаяся с сторону Москвы…
«Привет! Как ты? К сожалению, командировку продлили еще дня на три. Все подробности – вечером по телефону. Люблю, обнимаю, твой С.»
(39 оценок, среднее: 2,82 из 5)
Загрузка...