Основное хобби — чтение. Тексты пишу с детства. Увлекаюсь также кино, музыкой, художественными переводами, психоанализом, изучением иностранных языков.
Отрывок из произведения: «Сборник стихов»
Ave Femme
Подарил мне Господи эту жизнь.
И сказал мне Господи: — Ну, держись.
Продержись немного, потом пройдёт.
Не учи молитвы, когда возьмёт
горе горло. Молчи. И не жди венца.
Ни-ка-ко-го. Учись уважать отца.
Коль одна – по чужим не ходи домам.
Дом обретши, смирись, что не правишь там.
Приготовь себя к острому. Всем ножам
подчинение – самый из самых нож.
Добровольное резанье пополам
перейдет в очень жадное «не уйдёшь».
Не учись отдавать себя с полнотой,
кредиторам присущей … не с той, постой…
Научить тебя, как должно жить? На кой
это надо тебе? Мне дарить покой
не пристало живым. И пока ты здесь,
утрамбуй, как умеешь, земную смесь.
Топай, прыгай, придётся – и вниз лицом –
новый шаг будет ценен, и взвешен, и невесом.
что пройдёшь ещё – рано знать тебе. А потом,
если выдержишь, дам тебе боль. Лишь заслышав писк,
обними и корми его, плачь и учи: «Держись».
Поживём
Поживём… этот мир, устоявшийся
на войне и дележке мест, –
не единственный. Размечтавшейся,
мне поверилось – кроме есть.
Солнце в этих мирах божественно
с неба делает перекат
в руки. Сказка? Нет, но тождественно,
обещающе, как виноград
утоляет: станет вином потом.
Вот пригубим, как поживём.
Если будущее не тронуто
Настоящим, где смысл в нём?
Приведи меня в эти славные
и несбывшиеся места.
Я до жажды жить очень жадная.
Я хочу их увидеть. Застать
всех, кто там обитает. Помощи
попросить у них: ровен час
чтоб сбылись они и – да, вот ещё –
пусть они будут копией нас.
Чтоб они непременно выжили.
Раз у нас получилось… а им…
В тех местах, где ни метра не выжжено…
Поживем ещё, поглядим?
от Джона Донна
ни один человек не остров.
ясной истиной белым днём
ты пропитан. в палате сёстры
громко шепчутся не о нём —
о тебе, утонувшем в вязкой
простыне, принимавшей пот.
всяк, кто болен, тот жаждет ласки,
и напиться, и «всё пройдёт».
над тобой — не над чёрной крошкой —
под брезентом стоят врачи.
время дорого. время ложкой
поедает. жуёт. мычит.
как бы чувствовать не чужое.
как бы мучиться — ни о ком.
но на карте лежишь, пожёван,
распластавшись, материком.
есть Карибы и есть Сейшелы,
матереют и матерят
грязь. упиты, осоловелы.
ты же пьёшь виноградный яд
вместе с женщиной за тридцатник,
незаметной, усталой, злой.
ничего не течёт обратно.
невозвратность рождает вой.
то в поток белоночной лимфы
слов безумье сольёшь с ума.
едешь в точки с горячим грифом.
точки множатся. пелена.
то идёшь умирать за право.
покачают башками — зря.
оловянный солдатик бравый:
тело плавится, дни горят.
так, расходуясь ради истин,
стал высоким и стал большим.
сквозь проходят и ночь, и выстрел.
части света — пришли-ушли.
ты, как все, умираешь просто
чуть быстрей других. был таков.
океан оставляет остров.
не жалеет материков.
но однажды сойдётся пазл:
все мы с древних взошли глубин.
и не остров никто. ни разу.
потому как ты мной любим.
три третьих
даже если ему на вдохи лишь два часа,
он не будет молчать, умоляй его или насилуй.
но стоит тишиной под пятой самого Аттилы,
приказавшего петь ему. он всё решает сам.
сам решает — в огонь. вонзится в его нутро
остриё подлеца — он шепнёт: «наконец прохлада.
что ж, спасибо на том, я вберу твою злость — и ладно», —
тем спасая других, потому как давал зарок.
потому как среди людей, где людского — треть,
в каждом времени и в безвременные пролапсы,
самый первый — к отстрелу, последний — в толпе у кассы,
должен жить человек. страшно жить. долго мучиться. не звереть.
ничего плохого
ничего плохого с тобой не случится.
будет сладко и пряно, как выпил грог.
ни ключи, ни кот, ни альбомная память в лицах –
не пропадут. всё постигнешь, и смогут тебе открыться
и подсолнухи, и Ван Гог.
и не будет внутренних противоречий,
всяких течений contre или versO.
никто тебя не обидит, на плечи не сядет – обнимет за плечи.
и одновременно, что редко случается, будешь при встрече
ты – лёгок и – ты же – весом.
приобнимут ангелы ещё при жизни
и возьмут под патронаж.
не заставит никто ни раны тебя зализывать,
ни платить за капризы свои, и вообще никому капризному
ничего ты вовек не дашь.
ни пройти полмира тебе не придётся:
под рукой всё, точнее – прямо у ног.
и раз судьба – корабль, тебе дан в подмогу боцман,
опытный и веселый, и ужин готовит флотский
толстый, румяный кок.
«поделись своей тайной», – будут к тебе проситься
увидавшие твой успех
на берегах Лигурийского моря и дальше, в Ницце.
и все будут любить тебя – но ничего с тобой от этого не случится:
ты защищён от всех.
а потом у самой франко-монакской границы
ты кинешь последнюю смс:
«у меня есть мир, вот я – счастливейший самоубийца.
как и просил, ничего со мной не смогло случиться.
но зато я случаюсь здесь».
сонет о вере
Во тьме и страхе осень убегала.
Покорный день сошёл под пресс минут.
Кленовый лист — гранатов цвет — усталый
Лежал и ждал, что ветры позовут.
Потом бледнел, подобен стал кораллу.
Оранжев, впал в бесчувствье зимних пут.
Весна прошлась разгулом, влажным, талым.
Он — предан, отдан всем порам на суд.
Измучен, выцвел, но надеждой крепок.
Уйдёт с дождями, только выйдет лето.
Замкнутся дни: осталось меньше ста.
Мой шаг был скор, каблук вонзился в хрупкость.
Так гибнет вера. С первого листа.
От грубого небрежного поступка.
***
северный остров. ветрено.
даже при ставнях запертых
чай на горячее беден.
даль до материка.
волны идут корветами.
будто ладони паперти —
лодки с мольбами о рейде,
грёзами о песках.
бухта щербата. скалится
хитростью вод, откосами.
кто поспешал к нам с печалью,
гавани не сыскал.
нам бы сюда по малице,
лайки щенка белёсого.
впрочем, мы греемся чаем
в наш тридевятый вал.
караван-сарай
— мой ангел, полно. ты молчишь дотошно,
вытягивая нутряную нить;
высматривая в россыпи горошин
на старенькой скатёрке, кем я брошен,
кого сумел забыть.
зачем ты вяжешь? нить куда ведёшь ты?
в сплетениях не кружева — силок.
от детских снов, коклЮшных и калошных,
до взрослых пробуждений мир мой в прошлом —
так сочен, так жесток.
— родной мой, глянь-ка: прошлых лет алеет
нарядный всполох, караван-сарай;
всяк там гостивший делался светлее.
дары и воровство. свистки и трели —
вкушая, вспоминай.
прожилки
у него старичьё да дети,
девяносто и где-то двадцать.
кто стареет, а кто дурнеет —
он не в силах их различить.
он звонит мне в глухом рассвете.
он зовёт себя ленинградцем.
голос мягок, но я не смею
перебить, если вдруг — молчит.
у него чувства такта — слишком
для эпохи пост-постмодерна.
мы не спим, мы слывём друзьями.
устаревшим словам — ура.
схватит сердце — смеётся: «крышка.
а ещё не бывал в Палермо.
полетели? слои лазаньи,
временнЫе слои, ветра»…
у него на висках прожилки.
производная их пульсаций —
моё счастье. при каждой встрече
я считаю их и молюсь.
а у них там в НИИ, в курилке,
шпарят Бродского, кто за двадцать.
он так рад за них: «время лечит
своих жертв. не грусти, Марусь».
сон мой, сон
наспех что-то докуривает, бежит
напролом и навстречу морщинящим кожу ветрам.
говорит, хочешь нового — выучи ретро.
его мера маршрута не выбрала километры,
но движенье души, очищенной ото лжи.
рядом с ним короли задыхаются, мчат пажи,
много дам под рукой, босиком, на авто, в каретах.
он идёт сверх усилий, плевав на закон Парето.
раза два за тугой оборот измождённой планеты
он стучится к ней в дверь и просит: «Меня свяжи.
я прилягу вот здесь, где лавандой спят миражи».
она рада ему и не просит его совета,
как ей жить, когда нет его. звать ли того корнета?
вековать да служить остановкой к зиме и летом?
затихая, он шепчет: «Смотри, вот — мой сон, вот — жизнь.
у тебя по плечу вьётся смысл её. не горюй об этом.
ни о чём не горюй. сон мой, сон, лежи».
***
видишь ли, у нас впереди —
тяжких испытаний рассвет.
нас подловят, будут судить.
страшно? — да. боишься? — ну нет!
как же будет хвастаться день!
резать по живому ножом;
скалить рот: «хоть чем-то задел», —
сплетник, балагур и пижон.
мы, закрыв глаза, переждём.
чтО он обнажил, пусть глядят.
есть старинный верный приём:
жить без страха, верить в закат.
варианты
выворачиваю наружу
пыль карманной своей души.
вот бы сбацать из хлама фьюжн
или меленько покрошить.
точно выразить, что не нужен —
как? да просто на ней спляши.
вдарь с восторгом по ранке лужи,
коль лениво её сушить.
разбирайся — твои угодья.
мучай долго; смакуй; присядь.
так игла по винилу водит,
когда музыка вышла.
вся.
от моря
море — страшное, как кессон.
может, это эдипов гадкий?
с писком лезет душа в капюшон
каждый раз, когда волны — в пятки.
детство. берег. лети босой!
но когда я читала Грина,
с рёвом грезила: тонет Ассоль,
красный мчит безучастно мимо.
но, откашлявшись, дрожь уняв,
вдруг она приобнимет Грэя?
вдруг дерзну я отправиться в сплав,
вздёрнув лихо свой страх на рее?
дед, ушедший к истоку вод:
соли, что ли, мне рану лижут?
хоть высоким и кажется борт,
а волна-то никак не ниже.
что ж, покамест, придя ко дну,
я не стану бороться с толщей.
вниз ли, вверх — не постичь глубину.
так на отмели и полощет.
дед, мельчаю? твой бот молчит.
берег. взрослость. всё так же зябко…
ветер йодом поманит на чих,
снять толстовку и топнуть пяткой.
небезысходность
противен самому себе.
ты — засуха, сезон дождей,
набеги гуннов, любой побег,
когда преследователь — везде.
слёз бездна или жаркий мрак
под веками толкут золу.
ты весь — зигзаг, или как-то так.
чертёж, раскатанный на полу.
ты скроен во сто раз сложней,
чем сцепка из тупых углов.
но жажда мучит — ты ждёшь дождей,
а к межсезонью всё не готов.
верь: между дождевой водой
и пыточным ожогом — пар,
туманность, влажность… там демон твой
притих, разглядывая загар.
Рим как Рим
Рим как Рим. так и есть. Рим как Рим.
есть сосцы, Ромул-Рем, два волчка.
будут жить: мать худа, шерсть в клочках.
Ромул злей, и под ним — Палатин.
ты есть Рим: брань и смех, Ватикан,
чёрный дым, белый дым, клик толпы;
всех святей, всех страшней; высший пыл,
лоджий хлад, терм пары, мирра ран.
Рим падёт. ты не знал, слушал жриц.
ты пока — легион, медновлас.
разделяй. восставай. каждый раз.
пей меня. фатум сей — всех волчиц.
Солнечный карцер
разминается март чеширский,
подгоняет пинками солнце.
солнце невскую пьёт из миски.
до заката, жаль, не напьётся.
размечтается лученожка:
по сторонкам нестись-катиться…
только солнце, увы, не кошка,
не судьба моя и не птица.
задаётся маршрут навечно.
хоть светило, а всё же в рабстве.
слушать, слушаться… в невской речке
хороводит водами пастырь.
задаваемый ток теченья
не искрится — тоской исходит.
кошка, птица — зачем? зачем — я?
бродим — в счастье, бродим — в свободе.
(7 оценок, среднее: 2,71 из 5)
Загрузка...