Белозёров Андрей Борисович — прозаик, родился в 1966 г. в г. Бендеры Молдавской ССР. Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького.
Рассказы и повести о Приднестровской войне 1992 года публиковались в журналах: «Дружба народов», «Кодры. Молдова литературная», «Наш современник», «Роман-газета», «Новый журнал» (Нью-Йорк) и др.
Лауреат Литературной премии им. Марка Алданова-2016 за повесть «Галерея ПМР» («Новый журнал», Нью-Йорк).
Живет в Бендерах, Приднестровье.
рассказ «Третья сила»
отрывок
Когда взрывалось небо, они, дети разных национальностей, но отнюдь не культур, сидели у фотографа из местной газетенки Вадима Кругликова на кухне. Когда взрывалась земля, тоже. Во все времена они любили этот довольно обширный квадрат — четыре на четыре, с извечным газовым цветком на конфорке в углу и уютным испарением от убегающего кофе (так зачастую забирала их философская беседа). Великовозрастные, они любили во все времена и “Роллинг Стоунз”, эти катящиеся под откос камни, которые мхом не обрастают, и им в сущности рваный ритм с небес и из-под земли был понятен; но и только: принять сердцем все, что творилось вовне, они не могли. Оттого и сидели, как мыши. Вадикова кухня не простреливалась, находилась в глубине дома и обращена была окнами во фруктовый сад. Откуда и приспевали вестники, пробираясь сквозь прорешины в покосившемся штакетнике, цепкие заросли ежевики и бурьяна, никогда хозяином не искореняемого, где в сущности пропадали без следа случайные осколки и шальные пули… Благообразный дом Вадика, доставшийся ему от рано овдовевшего отца-профессора, уехавшего лет двадцать назад с новой женой-студенткой в Москву на знатные преподавательские хлеба, дом старой классической архитектуры, с помпезной надвратной аркой, располагался на одной из центральных улиц города Бендеры, в нескольких минутах ходьбы от исполкома, за который и повелась отчаянная драка в первые дни войны (потом, правда, линия фронта отхлынет от центра к окраинным микрорайонам), дом этот со следами еще не распавшейся промасонской дореволюционной символики на фронтоне — две разнонаправленные стрелы: Восток—Запад, пересеченные двумя волнистыми: Север—Юг (все это в круге; а круг в треугольнике) — хоть и находился в секторе активных боевых действий, но был скрыт архитектурной загадкой — расположением на местности. Дом как бы не замечали; он и розовел на виду узким фасадом, однако же основной массив строения уходил глубоко во внутренний двор. Во дворе — сад. Из сада и сигали в распахнутое окно интеллигентные Вадиковы друзья, тридцатилетние и даже сорокалетние, взмыленные, со взором горящим. Проходить через парадное в арку интеллектуалам было опасно — слишком уж на виду: тут либо снайпер тебя достанет, либо заграбастают полицаи окопы рыть, или свои же в ополчение забреют, — так что лучше уж садами и огородами, которые в этом многострадальном городе занимают существенную долю центральной части.
Итак, друзья фотографа. Провинциальная богема, задолго до начала конфликта провидевшая результат и уже вполне вписавшаяся в военный уклад и быт. Первым заявился до массированного обстрела Сергей Лунгу-Краузе, компьютерщик-программист, ссохшийся от переживаний минувших дней и ночей до фараоновой невменяемости; впрочем, он высыхал и у своих мониторов с электронными таблицами и схемами. Уперся острыми локтями в стол, а взгляд — в налитые плоды за окном.
— Битая черешня и гильзы под ногами; тьма-тьмущая гильз! — прислушивался равнодушно к набирающей обороты канонаде. — Натюрморт… Я бы вот и Макинтош так изобразил, простреленный навылет. Пуля, зависшая, как курсор, — между небом и землей — тебе это, должно быть, понятно: “Стоп кадр!”.
— Генке Юршину подскажи тему, — уразумел Вадик, выставляя на большой овальный стол чайные приборы. Создавалось впечатление, что и Вадик свыкся с артиллерийской круговертью и с нетерпением ожидает, что будет, хоть и не признается в этом; все же лучше компанией встречать неизвестность, нежели дрожать в обнимку с одной из почитательниц в глухом чулане.
— Юршин сообразит, не слепой; если нос высунет наружу.
Никогда не видел столько черешни и вишни на асфальте. Кроваво-пурпурное месиво и гильзы, что-то фрейдистское в них. А к убитым я уже привык.
— К убитым привык? Ты же даже в армии не служил, впрочем, как и я. — Вадик отслеживал краем глаза и появление заспанной своей пассии, Наташи Назаренко. — Доброе утро, милочка; хотя уж пять пополудни, — резко сменил формат обращения, исходя приторным благолепием. — Как спалось-почивалось?.. И можно ливообще теперь видеть сны?.
Вторым возник в окне весь в поту Витя Зуб, полупророк-полусумасшедший, в мирные дни, о которых и вспоминается-то с трудом (будто бы весь ресурс прошлого, настоящего и будущего вобрала в себя война, длящаяся шестые сутки), ведущий неустанно дискуссии с батюшками у бендерских церквей о грядущем Конце.
О чем он будет говорить сейчас? Ясное дело: Конец Света уже наступил! Также воссел за столом. И ему рады несказанно — в эту “славянофильскую среду”, как они ее называют тайком, только и жди гостей, которые по телефону вряд ли предупредят о визите, не спросят, что прихватить: красное или белое (о водке ни-ни, тема запретная, пьют только сухое!) — ведь линии связи обвисли по всему городу, как черные сосульки в стылую жару; столбы выкорчеваны взрывной волной, расщеплены прямым попаданием.
— Ты же наполовину немец, — сходу обратился этот смешанный приднестровский украинец-белорус к Лунгу-Краузе, — какого черта здесь торчишь? Оформляй в пожарном режиме документы — прямо в аэропорту — и вали в Германию. Нах фатерлянд, как говорится! За евреями, вон, слыхали, автобусы пригнали — отправляют в Израиль по штампу бендерской прописки. И немцы примут с распростертыми объятиями!
— А он с тобой Апокалипсис хочет встретить, — широко улыбнулся хозяин дома. — Кроме того… вот черт! — позволил себе скверный жест средним пальцем вслед пронесшейся над головами улюлюкающей и звенящей базуки: она пролетела шальная, громкая и громоздкая, что тебе рок-н- ролльная шипящая перкуссия, с концертов безумных молодежных, несущая враз смертей двадцать, а то и тридцать в чреве — и взорвалась бездарно (по мысли создателей, имеется в виду) стопудовой петардой на полях за городом. — Кроме того… — манерно поправил волосы и огладил черную семитскую бородку, — еще не известно, что там.Как бы не пришлось обратно приползать, как в свое время Белый или Шкловский — привыкать заново! Мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться! — всмотрелся пристально в Наташку.
— Так всех нас в трусов превращает мысль!.. — в шекспировском ключе зашлась, как по команде, Назаренко; она актриса народного театра, не единожды с успехом играла в моноспектаклях классику. — …И вянет цветком решимость наша… — попыталась она сквозь нервный кашель со сна, а может быть, и с перекуру (в эти дни сигареты таяли на глазах, как бенгальские огни).
— …В бесплодии умственного тупика! — помог будто отрезал Вадим, будто и впрямь знал себя скорбящим Гамлетом: слова, слова…
Выщелкнулась в раме окна и третья бурная физиономия — отведавший вдосталь черешни поэт-авангардист Андрей Белозеров, которого знает вся городская округа, но который не “взял” еще ни один московский журнал (не считая республиканских, меньших тиражом, их-то уж “взял”). Но все впереди — и поступление в Литературный институт, как очевидца современной войны, и длительные московские запои, опять-таки как очевидца этой самой войны, и конечно же — журналы, какие-никакие, а московские.
Впереди и пирровы победы на любовных фронтах, и большие поражения на концептуальных… А что еще может быть впереди?
Разве только смерть!
(346 оценок, среднее: 4,82 из 5)
Загрузка...